Alexander Neustadt

23 Maя, 2004

Эти воспоминания будут выглядеть как обрывки старых кинолент, старые фотографии и когда-то услышанные звуки. Что-то совсем растворилось во времени, что-то еле видно, еле слышно. Вероятно, мне пять лет. Кто-то показывает мне фотографию, а на ней четверо мужчин в майках и фуражках стоят с лопатами у растворного ящика, лопаты погружены в раствор. "А вот и твой папа" - говорит голос. Так начиналось строительство школы номер три.

Я не помню лица отца, я его совсем не помню. Его расстреляли три года назад, в том самом 1937 году. Любительский снимок сделан в начале тридцатых. В это время отец был председателем городского совета. Маму арестовали и выслали в город Александрию Кировоградской области, меня хотели отправить в детский дом с изменённой фамилией. Лев Нейштадт звали моего отца.

Спас меня дедушка. Может быть, еще и сегодня во дворе на Кузнечной, один, почти у самой реки, лежит белый фундамент с торчащими болтами для крепления какой-то машины. Там была мастерская моего деда - Давида Соколовского и его свата - Шмиля Элента. Помните дизель тех времён: чёрный и жирный, с большими маховиком на боку, с ремнями-приводами, с запальным шаром над единственным цилиндром? Дед устанавливал их, а потом и ремонтировал. Давид и Шмиль занимались локомобилями, водопроводом и ещё всей той великой механикой, которую создало человечество к тому времени. Мамин брат Аннаний работал на электростанции токарем. Моя мама Ида работала в аптечном магазине на улице Котовского, бабушка Песя вела хозяйство семьи. От дома до реки простирался огород, а уж там росло всё, что нужно для кухни. Семья жила с честью и в достатке. Как-то уже после демобилизации я услышал от матери: "А ведь всё начиналось хорошо..." Это почти всё, что когда-либо говорила мать о нашей семье. Я знаю, что во многих семьях замалчивали ещё недавний сталинский кошмар, стоявший ещё совсем близко, за углом: страшно и больно было это.

Только штрихи: однажды, в голодный 1932 год, кто-то принёс в дом как подарок отцу бутыль молока. Как и что уж там было можно только предполагать, но бутыль был отправлен в детский сад. Совсем "опозорила" его сестра, одевшая туфли на высоких каблуках. Отец отрубил каблуки, заставлял сестру носить красную косынку. Как же, идеалы... Это конец одного обрывка ленты.

А вот и другой кусок : лето 1941 года. Почти всё стёрто - железнодорожная платформа, жара бомбёжки ...

Вот ещё: дедушка с бабушкой, дедушкина сестра Фаня остались в Балте. Немцы бомбят мост на Кузнечной, бомба падает у ворот дома. Тётю Фаню находят без руки и без дыхания. Спросите зачем я назвал её имя ? Так я помянул добрую одинокую художницу и портниху. Подумайте, я последний на этой планете, кто помнит её. Вон туда, в верх по Кузнечной, в гетто отправились дедушка и бабушка. Что там происходило, расскажет кто-то другой. 25 марта 1944 года немецкий солдат застрелил деда у водопроводной колонки. Просто так. 27 марта 1944 года Красная армия освободила Балту.

Мне уже девять лет. Ну, а теперь и помнится больше. Какими-то теплушками, с долгими стоянками, мимо обгоревших вагонов, мимо санитарных поездов, разрушенных станций и бесконечного горя, мы возвращаемся в Балту. Регулярного сообщения поездов ещё не было. В темноте ночи плачет бабушка и мама. Наш дом цел и совершенно пуст, бабушка спит на тoпчане. Не помню названия той улицы, она за углом, перпендикулярна Кузнечной. Где-то там живет мадам Протасова. Теперь нас уже трое: мадам Протасова, бабушка и я. Мы ходим по окрестным дворам, спрашиваем, находим и с благодарностью принимаем наш стол, нашу кровать и ещё несколько предметов из дома, что на Кузнечной один. На огороде уродила лебеда, паслён, бузина... Теперь наш дом находился в тихом углу Балты - мост просто исчез, ещё зимой, по льду, люди спилили обломки опор. Противоположный берег у швейной фабрики круто обрывался к воде, скалился булыжной мостовой.

Под тяжестью немецкого танка рухнул мост на Уваровской. Танк лежал на левом боку, башня свёрнута влево, ствол орудия почти до половины погрузился в ил, танк был коричнево-зелёным, кое-где ещё сохранилось рифлёное, похожее на цемент покрытие. Знатоки говорили, что де это является защитой от зажигательной смеси. У театра, между Уваровской и Кузнечной, всё было перепахано тягачами: в ту мартовскую распутицу немцы хотели вытащить свою машину. Кодыма крепко держала её, засохли канавы-колеи, заживают раны.

В танке относительно чисто, много света попадает через открытый люк. Всё можно трогать, тянуть к себе, толкать, делать всё, что делают мальчишки в танке. Можно сидеть на тёплой броне, опустить ноги в воду, взмутить ил, изредка покрякивают лябуры (концерт будет вечером), Кодыма несёт свои тихие воды к купальне. По мосту проходят люди, не толпой, где толпе взяться в Балте? Люди заняты своими мыслями: о пропавших, убитых, о растерзанных войной жизнях, о куске хлеба, мамалыге, рваных сапогах, о детях, в карманах которых всегда можно найти патроны или детонаторы ... Дальше за мостом колотят что-то жестянщики. Дома мы пьём из кружек, сделанных ими из американских консервных банок, в воскресенье, по дороге домой с базара, колхозники покупают у них формы для хлеба, вёдра ... Живём. На Котовского - выгоревшие здания из красного кирпича, на них белой краской через трафарет: Осмотрено. Мин нет. В одном из зданий, среди битого кирпича, оплавленного стекла и мусора пожарища мы собираем наборный шрифт - здесь была типография.

Просто "фотография": на стадионе, ближе к реке, длинное серое строение, бетон, металлические двери, узкие оконца плоская крыша с большим навесом. Может быть склеп-мавзолей, трибуна? ... По обе стороны строения в том же стиле, чуть дальше, что-то похожее на два киоска?...Между рекой и трибуной-мавзолеем? - прямоугольные колонны с острой вершиной, в два ряда, метра по четыре, на фундаментах. Строилось на века, во славу чью-то, к несчастью нашему. А помнит ли ещё кто-то то и другое? Дальше военкомат, хлебзавод, почта, против почты - первая школа, дальше почты - парк, старые дубы. На Котовского, с повёрнутым в парк орудием, стоит тигр: половина ствола оторвана, выгорело всё внутри, вонь. Война ...Мы ходим наискосок через парк, по мосту к купальне. Слева за мостом чей-то двор, в огороде холмик, крест, цветы. Там был убит солдат, там и похоронила его хозяйка. Камыши, кругом камыши, ряска ... На "металлической" купальне в камышах я нашёл итальянскую винтовку. Так пополнился мой арсенал. Итальянских, немецких и советских винтовочных патронов у меня было полное ведро. Пули у итальянских патронов были заоваленными, винтовка была без штыка и, к великой радости бабушки, без ржавчины ...

В прохладные дни, на "радость" родителям, мы были поглощены "тихими" играми. У Вовки появилась ракетница. Кто помнит немецкую сигнальную ракету? Это был алюминиевая гильза диаметром в 25 миллиметров. У основания гильзы, по окружности, были нанесены цветные кружки - цвета ракет, длина гильзы была миллиметров 200. Внутри находились цветные цилиндры из медленно горящего пороха, сквозь отверстия в них проходил пороховой шнурок до дна, до порохового заряда, под ним был "капсуль". Из отстрелянных гильз мы извлекали капсюли и заменяли их новыми, только теперь в гильзу мы засыпали порох и забивали пыжи. В тот злосчастный день порох уже был засыпан в гильзу, новый капсюль нужно было только посадить на место. Вовка сидел на табуретке, гильза была меж ног, в руках был молоток ... Всё, что потом так нужно в жизни уцелело, выше колен были вырваны мышцы, повреждены пальцы рук.

По дороге к маслобойке мы нашли какой-то сарай, нашей, балтской замечательной постройки - кизяк с глиной. В сарай мы пробрались через дыру в стене; на полу лежали кучи крупнокалиберных патронов...

... В городском театре (так он тогда назывался) заседал военный трибунал. Члены трибунала сидели на сцене за длинным столом, подсудимые находились то ли в оркестровой яме, то ли перед ней. У чёрного входа на сцену трещал движок, зал всегда был полон. Судили Колю П<...>, его помощника, Колину жену (не помню кого ещё). Судили полицаев, предателей народа. На следующий день сессию я решил пропустить. Усилителей не существовало во всей Балте. В зале было шумно. Уж очень все были взволнованы. Со сцены призывали к порядку, было очень жарко. Нам, мальчишкам, надоело сидеть в зале. На следующее утро я побежал на Котовского. Вдоль дороги стояли люди. Со стороны тюрьмы вели адресованных, густо окруженных охраной, вооруженной винтовками с приткнутыми штыками. Кажется, Коля был чуть лысоват. У всех руки были за спиной, головы опущены. С тротуара медленно, в сторону последних конвоиров двинулся человек. Он был без одной ноги, с костылём и палкой; помню, что на нём была тельняшка. Задние конвоиры как-то посторонились, человек ковыльнул в кольцо охраны, поднял палку и с силой ударил Колю по спине. Палка переломилась. В возникшем беспорядке человек успел ударить Колину жену головой в лицо. Помню её окровавленное лицо, растрёпанные волосы, возгласы людей и конвоиров ...Все это происходило в то самое лето 1944 года. Может быть кто-то помнит эту сцену по-другому? Ну, а почему вот так мы запоминаем очень громкое, яркое или совсем тихое, еле видимое, стоит спросить у психологов...

...Вероятно, суд был скорым.

На реке, у бывшего моста, собирались окрестные и дальние мальчишки. События развивались так, как это бывает в стае бабуинов. Мы визжали, смеялись, плескались, ныряли со столбика, плавали на противоположный берег, грелись на булыжной мостовой. Вода становилась мутной, илистая смесь оседала на верхней губе, глаза краснели. От мути этой начинала задыхаться рыба. Вокруг нас плавали маленькие рты, жадно хватающие воздух. Бабуины бы сладко чавкали, поедая щурят, вьюнов, уклеек. Мы же занимались привычным для человека : уничтожали всё, что движется. Иногда солдаты приводили купать лошадей, нам разрешали за узду вести лошадей к воде. Мы насвистывали им. Лошади тянули воду, фыркали, мотали добрыми головами; вода стекала с их мягких губ. Усталые и потные, они с удовольствием шли за нами в воду. Мальчишки тёрли их бока щётками и скребками, а когда вода почти доходила им до спины, мы хватались за гривы, подтягивались. Было немного боязно, но мы были счастливы. Думаю, что и лошади испытывали чувство тихой радости от общения с нами; от того, что где-то осталась повозка и кнут. Лошади со свистом хлестали себя хвостами, солдаты обувались, а память моя сохранила такой обыденный тогда и такой трогательный сегодня миг моей жизни.

Давайте остановимся. Я очень рад, что где-то, в двадцати часах лёта от моего дома, живут замечательные люди которые взялись за этот, такой простой и такой сложный проект. Спасибо Вам. Впервые за шестьдесят переживаю всё это. Мне шестьдесят девять. Где-то в первой половине сентября мы с женой хотим приехать в Балту. У нас есть визы, куплены билеты. Там у меня никого нет, да и кто может помнить босоногого пацана. Очень надеюсь снять гостиницу или квартиру на два-три дня.

За несколько недель до начала войны я стоял с мамой на Котовского и Садовой? На противоположном углу находится школа. Был тёплый солнечный день, из школы доносились крики детей. Я помню маму. Она была в сарафане и кофточке. Всё это было покрыто розово-оранжевыми ягодами крыжовника или смородины ... Хочу подойти к этому углу, хочу пойти на базар, подойти ко двору, где когда-то жила наша семья, у которой когда-то всё так хорошо начиналось ...

А ещё хочу сделать важное сообщение: меня зовут Нейштадт Александр, живу я на полуострове Monterey. E-mail: aneustadthotmail.com.

На главную