«Недалеко
от Одессы
И
неблизко от Бендер
Немного
езды
Туды
и сюды—
Лежит
там город старинный
По
названию Балта»
/Из песенки доморощенного балтского
виршеплета Янкеля Рабиновича/
В мои
молодые годы, первые годы двадцатого
столетия, моя родина – город Балта – ничем
не отличалась от других таких же мирных
городков и местечек, разбросанных среди
пересеченных холмами плодородных степей
Правобережной Украины.
А когда-то?...
О, когда-то здесь часто раздавался топот
быстроногих татарских скакунов. Словно
вихрь, налетали узкоглазые татарские
наездники на мирные поля и села, угоняли
скот, увозили с собой на арканах толпы
невольников и невольниц для продажи на
базарах Бахчисарая и Стамбула и оставляли
за собой обгоревшие хаты, руины и людское
горе.
С севера и запада навстречу татарам
двигались в конном и пешем строю польские
жолнеры, казацкие сотни и наемные немецкие
рейтары. Рубились польские и казацкие сабли
с турецкими ятаганами, кололи пиками. Дикое
гиканье татар смешивалось с крепкой
казацкой руганью и пугливыми возгласами
шляхтичей, призывавших в помощь польскому
оружию Иезуса и Марию. Алой кровью
напитывались татарские тюрбаны и казацкие
шапки.
Потом шло замирение. Гонористые польские
паны в живописных кунтушах, подпоясанных
цветными кушаками, встречались с
хитроумными косоглазыми мурзами в
длиннополых ярких халатах и широченных
штанах. /В порядке добрососедских отношений
эти штаны «шириною в Черное море» перешли к
гоголевским Тарасам и Остапам, охранявшим
на окраинах Речи Посполитой честь польских
королей и владения их ясновельможных
магнатов от нечестивых и жадных басурман/.
Клялись друг другу в вечной дружбе,
целовали для крепости одни – святой крест,
другие – священный Коран и разъезжались с
затаенными мыслями, когда и где повторить
кровавую сечу и нанести врагу решающий удар.
Земля оживала, вновь покрывалась тучными
золотыми колосьями, красовалась
кокетливыми круглыми подсолнечниками,
пузатыми дынями и кабаками.[i]
Отстраивались белые хаты, мирно паслись
стада и ржали кони, пока очередной кровавый
вихрь не предавал их вновь огню и мечу.
В те годы, еще до того как одноглазый, жадный
к славе и богатству Потемкин сложил к ногам
Екатерины южноукраинские степи,
присоединив их под названием Новороссии к
России, через Балту проходила польско-турецкая
граница. Река Кодыма делила город на две
половины: польскую и турецкую. Названия
этих двух частей города продолжала
бытовать в обиходной речи жителей города и
в мои годы. Мы жили на Польской – «этой»
стороне, а мой товарищ Гершеле Лай-Лай-Лай
жил на Турецкой – на «той» стороне, и мы
постоянно бегали друг к другу по речной
кладке с Польской стороны на Турецкую и
обратно.
В еврейской истории Балта имеет свои
достопримечательности. Где было столько
еврейских погромов? В 1882 году – был, в 1905
году – был. А сколько их было в годы
гражданской войны? Сам батько Тютюник,
вырвавшийся в 1921 году из-за польского
кордона с петлюровскими бандами, чтобы
сделать последнюю попытку поднять
украинских крестьян на борьбу «за ридну
неньку», не замедлил побыть в Балте, сжечь
город и дать своим хлопцам погулять. Балта
служила одним из проверенных театров
погромных действий, где царизм давал
массовые спектакли с воем и плачем
еврейских женщин и детей, улюлюканьем и
пьяными криками громил, убийц и хулиганов в
пуском под занавес в дивертисмент пуха от
распоротых еврейских перин. Еще более
красочные спектакли пришлось пережить
Балте в постановках щирого пет(люровского?)
отамана Заболотного и его «козакив» в
театральных костюмах из малоросских
опереток с оселедцами на выбритых головах.
В подражание «козакам – гайдамакам» и
призывая на помощь Шевченко, они стремились
огнем, мечом, грабежом расправиться с
ненавистными панами, москалями и жидами.
Откуда есть пошло название нашего города?
Когда я вырос из школьных штанов, я как-то
заинтересовался филологическим смыслом
наименования Балта. Некоторые умники
выводили название города от русского слова
«болото» на том, очевидно основании, что
река Кодыма, на берегах которых стояла
Балта, часто представляла собой зрелище
сплошного болота. Эти умники, конечно, были
невеждами в области славянской филологии.
Иначе они знали бы, что полногласное «оло» в
русском языке образовалось от славянскогог
«ла» / как например, золото от «злато», голод
от «глад» и т.д./ Следовательно, при
обоснованности их догадки «болото» должно
было образоваться от «блато» по сербски или
«блото» по польски, но никак не дать начало
Балте.
Мне пошел уже пятый десяток, когда я, давно
оставивший Балту, очутился во время войны в
Ташкенте. Думая во имя дружбы народов найти
филологическую общность между узбекским и
еврейским языками, я набрел на то, что слово
«балта» -- турецкого происхождения и
означает оно по турецки «молот» или «топор».
Оказывается, своим происхождением мой
город был в свое время обязан вовсе не
польской «блоте», а турецко-татарской
наковальне.
ЭКОНОМИКА
И КУЛЬТУРА. ПОЛИЦИЯ
Балта была торгово-промышленным и
административным центром довольно
большого уезда Подольской губернии.
Богатство уезда составляло его сельское
хозяйство. Оно кормило село и город. Излишки
хлеба скупались оптовыми хлеботорговцами с
помощью открытого в 1911 году отделения
Соединенного банка частной банкирскй
конторы местного богача Янкеля Гальперина
и вывозилась в Одессу, откуда уже
экспортировалась заграницу.
Промышленность была мелкая, кустарного
типа, расчитанная на удовлетворение только
местных потребностей. На окраине города
было несколько небольших мельниц и
маслобоек, кожевенный и мыловарный заводы,
казенный винокуренный завод. Были в городе
табачная и карамельная фабрики, пекарни,
типографии. Технология на этих
предприятиях была примити[вной???]. Ручной
труд преобладал. Рабочих в них было мало.
Было много ремесленников: портных,
сапожников, парикмахеров, столяров, были и
слесарные мастерские. В этих мастерских
кроме их владельцев работали по одному –
два подручных и ученика. Последние
обслуживали больше хозяйку, чем хозяина и
больше б[ега?] ли по поручениям, чем учились
ремеслу. В целом же рабочая прослойка
составляла незначительную и отсталую часть
населения.
Много было торговых предприятий разных
типов и размеров, от крупных оптово-розничных
магазинов и складов до мелочных лавочек.
Наиболее крупными торговцами были
мануфактуристы, в магазинах которых всегда
было изобилие тканей лодзинских,
московских, ивановских, саратовских от
дорогих офицерских сукон и до самых простых
и дешевеньких ситчиков. Мануфактуристы
были самыми богатыми людьми, среди них был и
первый богач, которого оценивали в «два
раза по сто тысяч». В центре города ему
принадлежал каменный двухэтажный дом.
Фасад дома, выходивший на дву улицы, был
занят магазином, который обслуживало около
десятка расторопных приказчиков, был
кассир и бухгалтер. Торговцы мануфактурой,
как и менее крупные торговцы бакалейными и
галантерейными товарами в избытке снабжали
население города и уезда всеми
необходимыми товарами, поступавшими со
всех концов страны. Пользуясь широко
коммерческим кредитом, они в свою очередь
широко предоставляли его мелким торговцам
из окрестных местечек.
В бакалейных магазинах полы уставлены
открытыми мешками с мукой, крупой, сахаром,
бочками голландских сельдей /астраханские
сельди не пользовались спросом/. На полках
– синие головы и трехфунтовые пачки
рафинада, горки консервов, разноцветные
круглые коробки с конфетами. С детства
запомнился мне изумительный вкус сардинок
на прованском масле, которыми мама в
большой праздник или после болезни
разрешала себе побаловать детей.
Вы знаете, как кушают сардинки? Мама кладет
перед каждым ребенком по одной серебряной
сардиночке на блюдечко, заливая ее
золотистым душистым маслом. Сардиночку
откусывают маленькими кусочками, макая
хлеб в золотое масло и медленно, с чувством,
с толком и расстановкой вы вкушаете
истинное блаженство.
Был в магазинах и шоколад, но он нам был
недоступен. Разве только в виде кругленьких
плоских лепешечек. Их надо держать во рту,
не кусая и не глотая, пока они полностью не
растают. Они уже растаяли, но во рту еще
чувствуется сладкий и чуть горьковатый
вкус. Нашими обычными лакомствами были
слипшиеся фигурные разноцветные монпасье
по пять штук на копейку, стекловидные
леденцовые палочки по две на копейку и
ледовый сахар, который считался также
лечебным средством от кашля. Свои покупки я
делал, разумеется не в магазинах Сипитенера
или Меера Лименика, а в лавочке бабушки
Фрумы, рядом с нашим домом. Добродушная,
краснолицая, с толстыми губами и тройным
подбородком, бабушка Фрума радушно
обслуживала нашего брата. В лавочке у нее
водились не только сладости. Она резала и
селедку на кусочки и продавала кусочек
селедки за копейку, которую мама иногда
давала вместо завтрака в школу. У бабушки
Фрумы покупали
и спички, и подсолнечное масло, и
стеариновые субботние свечи. При всей своей
светскости, мама соблюдала обряд зажигания
свечей в пятницу вечером. Закрывая глаза
руками и трижды вращая ими вокруг зажженных
свечей, мама что-то шептала про себя, а затем
громко поздравляла присутствующих с
наступлением субботы.
Когда мы повзрослели, нашими любимыми
лакомствами стали пирожные от «грека». Был
у нас в городе кондитер, грек по
происхождению. Он изготовлял вкусные
пирожные: трубочки с кремом, наполеоны,
миндальные по три копейки за штуку. Летом
можно было полакомиться и мороженым. Его
развозили мороженщики в белых фартуках в
тележках, набитых льдом. Мороженое
набиралось ложкой в игрушечные блюдечки.
Каждому покупателю вручалась маленькая
костяная ложечка, с помощью которой тут же,
стоя вокруг тележки смаковалось это
холодное и сладкое лакомство.
Рядом с папиным магазином был
галантерейный магазин У.Ф. Я имел туда
доступ, как соседский мальчик. Когда в
магазин прибывал ноый товар, владелец
магазина разрешал мне участвовать в его
распаковке и подаче для укладки на полки.
Больше всего мне нравилось открывать
коробки со шляпами. Тут были и черные
жесткие котелки, которые украшали головы
солидных «балебатим»; были мягкие фетровые
шляпы для «интеллигенции»: репетиторов,
фармацевтов, приказчиков. Были и соломенные
шляпы «канотье», моду на которые привезли
приказчики из Одессы. Однажды в круглых
двуг коробках я обнаружил и два соломенных
шлема с козырьками в обе стороны, такие,
которые в журналах «Нива» и «Вокруг света»
носили английские плантаторы в Индии и
африканских колониях. В Балте такие шлемы
носили двое: городской механик пан Заглоба,
зажигавший по вечерам газовые фонари на
главной улице и какой-то чудаковатый
помещик. Лицом и, очевидно, умом он походил
на Николая Второго, что ему очень
импонировало. Как-то в одной из коробок
оказался блестящий шелковый цилиндр. Он был
выписан специально для единственного в
городе носителя столь необычного головного
убора – для казенного раввина.
В городе было несколько часовых магазинов.
Владельцы их, сами искусные часовщики, не
гнушавшиеся никакой, даже самой мелкой
починкой, постепенно обрастали часами, пока
не превращались преимущественно в
торговцев. Часы были ходким товаром в
качестве обязательных подарков для женихов
и невест, а стенные – для украшения
столовых в квартирах, как признак
зажиточности.
В магазинах часы были развешены на всех
стенах, разных размеров и сортов, с разным
боем, от глухого замогильного до веселого
пересмешного. Мой младший брат захаживал к
соседу часовщику, и я иногда любил
наблюдать за его работой. Низкого роста
человечек, с закругляющимся брюшком
зажимал между веками правого глаза черную
цилиндрическую коробочку и тоненькими
щипчиками копошился в механизме часов:
разбирал и раскладывал колесики, винтики,
штифтики, пружиночки и стеклянные колпаки
или собирал их в корпус. Часы вдруг оживали,
начинали тикать, колесики вращаться в такт
тиканью и стрелки передвигаться по
циферблату. В обеденной время стенные часы
начинали перекликаться на разные голоса.
Сочный бас из продолговатого футляра будил
квадратного соседа, который начинал по-старчески
шипеть и хрипло поддакивать ему: так! так! С
противоположной стороны отзывались
звонкие голоса варшавских модниц,
полированных, в резных завитушках, а за ними,
стараясь ми подражать попискивали
легкомысленные дешевые бердичевские
подружки, словно удивлялись, откуда в такое
молодое общество затесались старики. Часы
постепенно затихают, звон в ушах
прекращается. Часовщик снимает с правого
глаза черную коробочку, накрывает рабочий
стол газетой и удаляется в заднюю комнату
обедать.
Жители города, в особенности проживающие в
центре, подвижные, суетливые, вечно занятые
делами, разговорчивые. Продают, покупают,
едут на вокзал, пакуют и распаковывают, дают
векселя, берут расписки, считают и
пересчитывают. Довольно часто торговцы «выставляют
ноги» / на купеческом жаргоне это означает
– банкротируют/, но скоро опять становятся
на ноги, платят кредиторам по пятьдесят
копеек за рубль, снова получают товары и
продолжают свою суетливую деятельность.
Где-то, в русской слободе, живущей
обособленной жизнью старообрядческой
общины, были и другие купцы: толстопузые,
медлительные, спокойные, одетые в синие и
черные поддевки и кафтаны, в высоких
смазных сапогах. Они занимались
свиноторговлей. В городе они показываются
редко. Кто в городе интересуется свиньями,
кто здесь потребует свинятину? Для
большинства населения это – «трейф» --
запрещенная пища, одно прикосновение к
которой оскверняет.
Только в 1917 году эти купцы «кабанники»
стали интересоваться городскими делами.
Одного из них, благоразумного грузного
купца с широкой окладистой седеющей
бородой, даже выбрали городским головой
демократической городской Думы, а другого
– членом городской Управы.
Культурный центр города находился в
нагорной его части. Здесь помещалась в
самом большом здании города мужская
гимназия. Несколько дальше, на той же улице
белело продолговатое здание женской
гимназии. Выше находилось коммерческое
училище и городское четырехклассное
высшеначальное училище. Здесь же –
городская управа, напротив – казначейство.
На другом конце улицы – клуб дворянского
собрания с залом, сценой и библиотекой.
Местные чиновники и приезжие помещики
могли здесь пообедать, после обеда
вздремнуть часок в кресле и вечером
перекинуться в картишки. До Революции из
евреев имели доступ в клуб только врачи и
аптекари. Говорили, что они там едять
свинину, пьют водку и играют в карты.
Для еврейских детей, обучение которых в
гимназиях и высшеначальном училище было
ограничено процентной нормой, существовало
казенное одноклассное еврейское училище –
основной рассадник русской грамоты. Было
много хедеров, частных школ и Талмуд-Тора,
где в мои годы наряду с традиционным
еврейским обучением Библии и молитвам дети
получали также некоторые знания из области
русской грамоты и арифметики. Больше
двухэтажное здание Талмуд-Торы было
выстроено на средства местного богача,
умершего бездетным, и в нем учились в
основном сироты, получавшие в школе и
бесплатные завтраки за счет общественной
благотворительности.
Над городом высятся собор и две церкви,
взметнувшие к небу остроконечные
колокольни. Позолоченные кресты далеко
вокруг наблюдают за благочестивым и
моральным поведением горожан. Но
большинство граждан не признает церковного
надзора. Они посещают синагоги, где
командует другой Боr. Синагог в городе
много, около двух десятков. За маленьким
базарчиком есть даже специальная
синагогальная улица, «ди шил гас». Здесь –
главная городская синагога с расписанным
знаками Зодиака потолком. Во время осенних
праздников здесь справляется богослужение
с помощью хора певчих мальчиков. В ней
выступают и заезжие канторы, слушать
которых стекаются со всех синагог. Во время
праздников сюда заглядывает и пристав,
чтобы присутствовать при исполнении
молебна – «ми шеберех» - во здравие
Государя Императора и всего царствующего
Дома. Рядом с главной синагогой по обе
стороны разместились молитвенные дома
портных и мясников. Здесь их профцентры,
здесь, кроме отношений с Богом, часто
обсуждаются и довольно мирные дела. Мясники
грубияны, зато портные иногда отличаются
тонким пониманием синагогальной музыки и
любят слушать заезжих канторов. Несколько
дальше – две хасидские синагоги:
Бершадская и Садогурская. В них молятся
наиболее знатные и набожные прихожане. На
возвышении – здание Савранской синагоги с
широким балконом. Синагоги и молитвенные
дома «клойзы» были и в других частях города:
Тальненская. Кодымская. Свои наименования
синагоги получили от наименования местечек,
откуда переехали в Балту их первые
прихожане. В каждй синагоге свой кантор,
свои старосты «габоим», свой служка «шамес»,
свои почетные прихожане, сидящие на
Восточной стороне и свои бедняки, ютящиеся
у печки или около входа.
Синагоги помимо своей основной функции –
служить местами общественного
богослужения на протяжении веков служили
также своебразными клубами, где протекала
вся общественная и культурная жизнь
еврейского населения. Даже и в мои детские
годы прихожане одной синагоги знали хорошо
друг друга, переживали общие радости и
горести, ходили друг к другу в гости и на
семейные торжества. По субботам и
праздникам посещение синагоги означало
встречу с наиболее близкими знакомыми и
друзьями. Здесь во время перерывов в
богослужении взрослые кучками стояли во
дворе и вели свои беседы, а дети затевали
свои игры.
----------
Власть в городе осуществлял уездный
исправник, два пристава с помощниками
приставов и городовые. Последние, как
правило, высокие, дюжие охраняли порядок и
покой обывателей и должны были внушать
страх и уважение. Не знаю, вызывала ли
полиция у кого-нибудь чувства уважения, но
страх городовые внушали уже внешним своим
видом. На одном боку – шашки в черных ножнах,
на другом – револьверы в огромных кобурах
на малиновом шнуре. На плечах – малиновые
погоны, на фуражке – блестящие золотом
кокарды с царским двуглавым орлом.
Городовые – предмет постоянных угроз в
устах мам для успокоения расшалившихся или
хныкающих ребят:
--
«Не перестанешь? Вот идет городовой! Он
заберет тебя в участок!» Эта угроза не
оказывала однако должного воздействия, во-первых
потому что дети знали, что не так то легко
мама отдаст их городовому, а во вторых,
потому, что из небольшого детского опыта мы
убедились, что городовые мало интересуются
детьми. Городовые были обладателями
точеных костяных свистков – предмета
зависти и вожделения всякого мальчишки. В
свистках – косточки, которые,
перекатываясь внутри при свисте издают
пронзительные трели. Мы пытались делать
себе подобие таких свистков из абрикосовых
косточек, в которых с одного боку усердным
трением о камень протирали дырочку, через
нее выколупывали ядрышко и закладывая
внутрь косточки камушек, получали при
свисте подобие трелей полицейского свистка.
Нам казалось, что мы своими свистками
вызываем ложную тревогу у городовых.
Для чего нужны городовым свистки? Для
разгона толпы, собравшейся поглазеть на
очередное уличное происшествие. Свисток
нужен городовому, чтобы вызвать себе в
помощь другого городового. Свистком
городовой предупреждает также прохожих об
опасности, когда с шашкой наголо он
гоняется летом за взбесившейся собакой.
Собака с пеной у рта и высунутым языком
бежит что есть сил по улице, по переулкам,
стараясь куда-то спастись от преследования.
За ней с криками и улюлюканьем гонится
толпа во главе с городовым. Вот он настигает
собаку, рубанул ее шашкой. Собака
продолжает бежать под рев и торжествующие
возгласы толпы, оставляя за собой кровавый
след. Но силы собаки иссякают. Она падает. Ее
глаза испуганно смотрят на преследователей,
лапы поднимаются, а люди, осмелев, начинают
пихать ногами окровавленный свалявшийся
шерстяной ком. Городовой рубанет еще разок,
затем с сознанием только что проявленной
силы и власти вытирает кровь с шашки,
загоняет ее в ножны и начинает разгонять
толпу. Представление закончилось.
Было в городе и жандармское управление с
ротмистром в мундире. К чему нужны жандармы,
когда в городе есть исправник и приставы с
помощниками и городовые? Об этом я узнал
позже, уже будучи гимназистом.
Однажды ротмистр появился в нашем магазине
в сопровождении двух лиц в штатском, и все
они стали рыться в книжных полках, ища
запрещенную литературу. Найдя сборник «Знание»
с повестью «Мать» Горького, они вырезали из
книги несколько страниц и ушли, оставив
папе список запрещенной литературы и
предупредив его об ответственности за
хранение таковой. А на самой верхней полке
среди кучи старых журналов лежали
крамольные сатирические журналы 1905 – 1906 г.
с карикатурами и едкими издевками над царем,
его министрами и приспешниками.
ДОРОГА
НА ВОКЗАЛ. РЕКА
Связь с большим миром город
поддерживает через одноименную станцию
железной дороги. До станции семь километров
пути по шоссе. Но кто едет на станию по шоссе?
Какой извозчик не жалеет своих лошадей,
вернее, их подков, чтобы цокать ими семь
километров по булыжнику? Выехав за окраину
города, извозчик спускается на проселочную
дорогу, которая идет то вверх, то вниз, все
время петляя и играя с шоссейной дорогой в
прятки.
Бричка
/по нашему, фаэтон/ с поднятым или опущенным
в зависимости от погоды, кожаным верхом
катит по дороге среди густых массивов
золотистой пшеницы. По обеим сторонам
убегают извилистые линии холмов, на склонах
которых желтеют пузатые кабаки и зеленеют
арбузы. Легкомысленный ветерок завивает
гривки кукурузы и ведет непринужденный
разговор со скромно наклонившими черные
головки подсолнечниками.
Фаэтон упакован внутри пассажирскими
узлами. Громоздкий багаж привязан к задним
рессорам и козлам. В фаэтоне четыре
пассажира: два передних и два задних. На
козлах при необходимости извозчик
пристраивает рядом с собой еще одного
пассажира. На передних мягких местах под
кожаным верхом откинулись на видавших виды
сиденях два «дорогих» пассажира. Пред из
глазами – трясущиеся зады бегущих лошадей
и робкие лица двух «встречных» пассажиров.
Эти «дешевые» пассажиры примостились на
откидной деревянной скамеечке, приподнявши
колени, на которых держат свои узелки.
Лошади бегут, фаэтон трясется и подрыгивает
на ухабах, в такт трясутся и подпрыгивают
пассажиры и узлы. От неожиданного толчка «дешевые»
пассажиры падают на колени «дорогих»,
вызывая их негодование п ропот. Но молодые
смеются, им всегда весело. Издали
показываются приземистые постройки
вокзала. Извозчик поднимается на козлах,
взмахивает несколько раз кнутом, и лошади,
понимающие хозяина с полусвиста, с грохотом
вкатывают фаэтон во двор вокзала. К месту
назначения: на вокзал или в город извозчик
всегда въезжает с шиком, стоя с вытянутыми
вожжами в одной руке и размахивая кнутом –
в другой. Шум и грохот при въезде – признак
лихости, и извозчик не может отказать себе в
удовольствии продемонстрировать
пассажирам, как лихо он может их прокатить.
Почему так неразумно провели железную
дорогу в 7 километрах от города? Спросит
иной приезжий после того, что все
внутренности его окончательно растрясло от
часовой езды по горам, по долам. И тут он
узнает, что в этом строительстве был свой «сокрытый
смысл». При проектировании ж.д. станции отцы
города отказались удовлетворить аппетиты
строителей дороги. «Будете нас помнить!»
сказали строители и провели дорогу за семь
километров от города. И, правда, частенько
припоминают горожане строителей немирными,
злыми словесами.
Обе стороны города соединяются деревянным
мостом. На мосту извозчики везут пассажиров
на вокзал, взрослые ходят по делам туда и
обратно, а мы, дети, бегаем на «зеленую гору».
Тут можно кататься по траве, ползать вверх и
сбегать что ни есть духу вниз, боясь
остановиться, чтобы не перелететь кувырком.
Под
мостом зеленой ряской затянулась река.
Чернеют кочки. Глядя на это стоячее болото,
трудно себе представить, что где-то река
течет ровной чистой гладью и что в ней
водятся карпы и лещи, из которых мама
готовит на субботу вкусную фаршированную
рыбу. Ранней весной река разливается,
затопляет Грязную улицу, сносит
проложенные по ней робкие мостки и
перекрывает мост. Если вам нужно в эти дни
непременно перейти на «ту» сторону, вы
закатываете штаны, а женщины заворачивают
юбки, и переставляете ноги в воде. Холодно и
скользко. Кто-то рядом переправляется на
лодке, но это удовольствие стоит денег:
лодочник бесплатно не везет.
Вода скоро спадает. Из под нее появляется
обнаженный мокрый мост. Снова наводятся
мостки. Река начинает сохнуть и под
палящими лучами солнца снова погружается в
привычную дремоту.
Мы,
дети, редко пользовались мостом, чтобы
попасть на ту сторону. Зачем, спрашивается,
ходить в обход по Большой Купеческой улице,
потом поворачивать на Николаевскую, затем
ходить по переулкам, когда можно тут же
через Грязную выйти на прибрежный пустырь и,
прыгая по колючкам и крапиве сразу
очутиться у реки, перебежать по качающейся
«кладке» с зияющими провалами и, минуя баню
и синагогу, сразу попасть на «ту» сторону.
Здесь живут наши кореши Гериеле Лай-Лай-Лай
и Хаимке Пишер /его так прозвали, так как
отец его рыбник «фишер»/. Тут же живут две
коротенькие девочки Лиза и Поля. Мне
нравится рыжая бойкая Лиза Клоп /она
болтушка, то есть «клопкоп», что по-еврейски
значит «стучать языком»/. Моему товарищу
Небелу, неизменному спутнику на «ту»
сторону, красавицей кажется бледная робкая
Поля. Мы бегаем вдвоем по кладке, чтобы
пройтись под их окнами или как бы невзначай
встретить их на улице. Мы при этом густо
краснеем, а Лиза дразнится, хохочет и
показывает Поле, как мы стоим как «лемешки»,
с опущенными носами.
На
левом берегу реки, за тенистым бульваром
стояла приземистая хатка с подслеповатыми
оконцами, крытая очеретом. В ней жил старик
Менаше. У Менаше две профессии: он лодочник
и кнышевник. Летом он сдает лодки напрокат.
Лодки стоят на берегу, весла к ним он держит
в хате. На лодку дается два весла, а на «душегубку»
-- одно. Лодка без уключин, весла –
вырезанные из одного куска продолговатые
лопаты с удлиненной ручкой. Правит на себя,
загребая глубоко воду и проталкивая ее с
силой вдоль бортов. Катание на лодках было
одним из любимых развлечений.
Река
за парком постепенно освобождалась от тины.
Чем дальше от города, тем река становилась
шире и вода прозрачной. Местами река
зарастала высоким камышом. В такую заросль
посреди реки любили уединяться парочки.
Озорники,
к которым я не принадлежал, прыгали голыми в
воду. Вдоволь накупавшись и набрызгавшись,
они залезали обратно в лодку, чтобы
перекинуть ее со всем содержимым. Купаться
не берегу не было принято. Раздеваться и
ходить голыми было стыдно, а трусов в нашем
городе еще не изобрели.
Хорошо
на реке в летний знойный день! Лежишь себе в
лодочке в уединенном заливчике. Стройной
стражей сгрудились вокруг камышины в
высоких коричневых шапках. В небе плывут и
играют белые облачки. Под тобой плещется
вода: хлюп! Хлюп! Хлюп! Лежишь и кажешься
себе маленьким Моисеем на берегу Нила. Вот-вот
покажется прекрасная черноокая дочь
Фараона в прозрачном белом одеянии со своей
свитой и обратит внимание на мальчика.
Красавица склонилась и глядит на меня. Из-под
длинных бархатных ресниц ласкают два
солнца.
Но
какой я Моисей? Мне уже 12 лет. В эти годы
Моисей, наверно, уже думал о народе, как
избавить его от рабства и вывести из Египта
на свободу...
Холодный
веер водяных брызг и озорной смех выводят
меня из состояния мечтательности. Я
проголодался и пить хочется. На берегу у
Менаше хорошо теперь разжиться парой
кнышей с наутом или с картошкой и запить их
кружкой холодной воды.
Продажа
кнышиков – вторая, вернее, первая, основная
профессия Менаше, сделанная его
популярнейшей личностью среди детворы.
Высокий,
широкоплечий, с закругленной нечесанной
бородкой и серыми глазами шагает он по
городу. Через плечо перекинута на полотенце
большая плетеная крестьянская корзина. В
таких корзинах бабы носят на базар
нахохлившихся кур и гогочущих уток. О своем
приближении Менаше оповещает издалека
весело и громко:
-
Све-е-е-жи, горя-а-чи кнышики! С капустой и с
картошкой! Све-ежи, горя-ачи кнышики!
В
корзине под двумя полотенцами сложены
вкусные хрустящие кнышики с коричневой
пропеченной корочкой. Есть с наутом, есть с
картошкой, с горячей обжигающей
картофельной начинкой.
И
до чего же хороши были эти кнышики! Из
глубины корзины Менаше достает свеже,
горячие, дышащие жаром кнышики, хочешь – с
наутом, хочешь – с картошкой. С шуточной
Менаше вручает молодому покупателю пару
кнышиков. – «Кушай на здоровье. Ун зол дир
войл бакымeн»! /и пусть будет тебе в
удовольствие/
Случается,
ты стоишь в школьном дворе в гурьбе ребят
вокруг Менаше. Шум, смех, шутки. Кто-то
толкнул тебя под лопатку. Грустно смотришь
на счастливых ребят, на движущиеся рты, на
корзину.
--
Чего же ты, Абраша, не берешь кнышиков? Денег
нет, не беда! Ты ведь честный парень, отдашь
потом. Тебе какой? С наутом? С картошкой? На,
кушай на здоровье!
Уже
все в классе, а я смотрю в окно и слышу
удаляющийся звонкий голос:
--
Све-е-е-жи, горя-а-чи кнышики! С наутом и с
картошкой! Есть свежи, горя-а-чи!»
ЧТО
ТАКОЕ НАУТ?
Дорогой
читатель! Если ты не родился на Украине и не
жил в нашем городе, ты можешь не знать, что
такое наут. Так вот я тебе все подробно
объясню, что такое наут, когда и с чем его
кушают.
Наут
– это желтый остроносый украинский горох.
Перевернутые носиками вверх, наутинки
напоминают «пики» на карточной колоды [sic]
Лучше блюдо из наута, конечно, цымес наут.
Куда всем цымесам к цымесу из наута! То есть,
между нами говоря, чем плох цымес из моркови
или из кабака с рисом, а из рябой фасоли на
коричневой подливе чем плох? Но кто сравнит
их со сладким выстоявшимся суббтним
цымесом из наута! Только один цымес из
крупной сахарной фасоли «лопата» может с
ним потягаться, и, пожалуй, не без успеха.
Но
наут употребляется не только для кнышиков и
для приготовления субботнего цымеса.
Вы
входите в шинок Гершла Вайнтштейна или
Айзика Бланка или Янкеля Месонжника. Все
трое носят впереди себя тяжелые набитые
животы. Но если их всех троих поставить в
ряд, как стоят бочки в их подвалах, то Гершл
Вайнтшетей сойдет за шестидесятиведерную
бочку, Айзик Блано – за сорокаведерную, а
Янкель Месонжник не потянет больше чем
тридцативедерная бочка.
Вы
садитесь за столик, заказываете себе
четырехугольный штоф красного
бессарабского вина, а если в кармане у вас
весело, то еще полштофа чистого, как янтарь,
прозрачного золотистого «выморозика». Вам
подают к нему блюдечко с солью и тарелочку с
горкой вареного наута.
Медленно,
не спеша, вы наливаете себе стакан, потом –
еще стакан, потом ... еще стакан. В
промежутках между одним стаканом и другим
вы кидаете себе в рот подсоленные наутинки.
Вы чувствуете пьянчужка сапожник или какой-нибудь
жлоб пьет залпом, сразу опрокидывает в себя
стакан и сует себе в рот целую жменю
соленого наута. Солидный мастеровой
человек или хозяин никогда себе этого не
позволит.
На
душе становится легко, свободно. Исчезают
заботы о завтрашнем дне. Не слышно ругани
жены. В голове носятся легкие мысли. Тихо
напеваешь себе молдаванский мотивчик.
Клонит ко сну и кажется, что ты уже не здесь,
а на том свете. Ты не прегрешил ни перед
людьми, ни перед Богом. В кругу праведников,
за райским столом, ты вкушаешь кусочек
Ливьюсена и запиваешь «тем» вином «яин
гамешумер" из запасов праотца Ноя. Вы,
конечно, не профан и понимаете, что такое «яин
гамешумер"
Хотите
знать когда еще употребляют наут? На
свадьбе.
Когда
жених, помолясь утром перед «хупе» -- перед
венцом, выходит из синагоги, сверху, из
женской половины его обсыпают наутом.
Женщины говорят, что это помогает
плодородию. Еще кушают наут на «бензохоре»
-- праздненстве по случаю рождения
владельца мужеского пола. Эти обряды
придумали, наверно, старые мамы, которые
всегда радуются, когда Бог благословляет
ежегодно их дочерей новыми крикунами и
когда им не хватает пальцев на руках, чтобы
перечислить всех своих внуков.
Дорогой
читатель! Если Вам придется когда-нибудь
очутиться в наших краях, заезжайте на день-другой
в наш городок! Посидите в погребке Гершла
Вайнтштейна за полуштофом золотистого
бессарабского «выморозика» и тарелкой
посоленного наута. Остановитесь в
меблированных комнатах Брухи Бланк и
закажите себе у хозяйки субботний цымес из
наута! Вы сами убедитесь, что я ни капельки
не соврал.
Но
вы, я вижу, мне не верите. Я, наверно, попал со
своим советом, как говорят, пальцем в небо.
Я
знаю. Я знаю, что вы никогда не попадете в
мой городок. Что Вы там будете делать? Что вы
там потеряли? А если и попадете, то не
найдете там ни Гершеле Вайнштейна, ни
Айзика Бланка. Они давно умерли, и в
подвалах их стоит затхлый запах прокислой
капусты.
Нет
и высокой худощавой Брухи Бланк со впалыми
щеками и коричневой бородавкой на
подбородке. И хозяйки уже не справляют
субботы и не к чему им варить цымес наут.
[i] Кабаками на
Украине называют тыквы. – ББ.
< Назад Дальше>