АБРАМ ПРИБЛУДА
ИЗ ДЕТСКИХ ЛЕТ (ВОСПОМИНАНИЯ)
V. РАЗНОЕ
РОШ-ГАШОНО
(страничка из дневника)
Сегодня Рош-Гашоно - новый год по еврейскому календарю. Я уже несколько лет не работаю и волен распорядиться своим временем. С утра побрился, надел чистую рубашку и синий костюм. Решил окунуться в атмосферу векового еврейского праздника.
Синагога полна до отказа, но я пробираюсь все же сквозь толпу мужчин и женщин. Вот и виден амвон - возвышение у восточной стены с ковчегом, где хранятся свитки Торы. Кантор в накинутом на плечи талесе ведет богослужение. Перед ним раввин - высокий красивый старик с ухоженной черной бородой в торжественном облачении: блестящем белизной шелковом талесе и с подобием тиары на голове. Рядом и по бокам - почетные прихожане и распорядитель-шамес. На скамьях в зале - одетые в талесы постоянные прихожане с молитвенниками в руках. В задних рядах и в проходах - такие же, как я, случайные посетители. Некоторые слушают молча, иные что-то шепчут, заглядывают в чужие молитвенники, другие болтают, вызывая негодующие взгляды и окрики молящихся. Радиорепродукторы разносят по всему помещению голос кантора - то тихий воркующий речитатив, то раскатистое голосистое пение, в котором я только отчасти распознаю знакомые мотивы. Молящиеся довольно бойко и привычно повторяют молитвы вслед за кантором. Время от времени кантора поддерживает скрытый хор. Но ни в молитве кантора, ни в голосах молящихся нет ни мольбы, ни трепета "страшных дней", ни страха перед Верховным Судьей, готовящемся записать в книгу Бытия, что каждому уготовано в наступающем году: кто вознесется, кто упадет, кто будет жить и кто умрет; кто погибнет в воде, кто в пламени, кто в суматохе, кто в эпидемии, кто от голода.
Здесь витает дух Божий? Отлетела или спряталась куда-то душа грозного "Унесане тойкеф"[i].
Раздаются звуки шойфера. Кантор диктует трубящему в рог: "ТЕКИС-ШВОРИМ-ТРУС-ТЕКИО". Нет, у нас, в маленькой Кодымской клойз[ii] шойфер звучал по-иному.
"Тейкио", слышался приглушенный из-под накрытого талеса голос Менделя-хазена, и ему отвечал рог: ТУ-У-У! Призыв. Слушайте, слушайте!
"Шеворим" - дробные разорванные звуки:ТУРУ-ТУРу-Туру! Тревога!
Их нагоняют новые звуки - "Терио": ТУ-ТУ-ТУ-ТУ-ТУ! Ликование, завершающееся протяжным, постепенно исчезающим звуком "Текио-гдойло" - большого текио.
Молитвы идут своим чередом. И вдруг… Что это? Снова в ушах звуки шофара. Галлюцинация? Нет. Иду на звук.
В боковой комнатке за продолговатыми столами сидят и усердно молятся несколько десятков бородатых евреев. Скромный амвон. Перед ними старенький, явно непрофессиональный хазен с накинутым на голову талесом (как у нас бывало) по-старинному поет знакомые молитвы, со вздохами, с теплотой, с мольбой. А когда он провозглашает хвалу Всевышнему, ему стоя отвечают все: "Борух Гу, борух шемой…" - Да будет Он благословен! Да будет благословенно имя Его! Умейн!"
Здесь молятся хасиды. И здесь нет старинной хасидской "двейкес"[iii], нет жестикуляции и громкоголосья, которыми каждый на свой манер объяснялся с Боrом, воздавая ему хвалу или повергая к стопам Его свое горе. Неужели не услышит? Неужели не поймет? Не отзовется? Не поможет? Да! Он услышит, Он отзовется, Он поможет. Он всемогущ, Он всеведущ, Он всемилостив!
Мимо молящихся проносят свиток Торы, и каждый прикасается к нему бахромой талеса и набожно целует ее. Я тоже, без талеса, инстинктивно тянусь к проносимой святыне - символу единства народа, касаюсь вышитого на бархате льва и подношу их к губам.
Из синагоги когда-то возвращались духовно очищенными, в радостном сознании исполненного долга, в окружении празднично одетых жен и детей садились за накрытый белоснежной скатертью стол и с радостью вкушали традиционный обед. Макали пряник в блюдечко с медом, чтобы год был сладкий, делали "кидуш" над вином или водкой, затем следовали фаршированная рыба, золотой бульон, курица, сладкая бабка с изюмом, фрукты. Был праздник, завещанный Торой - у нас, у соседей, у всей улицы, у всего города. А в карманах новенького костюмчика стучали орешки!
Теперь…
Я сижу в парке и любуюсь желтизной упавших листьев, зеленью сочной еще травы, белоствольными березами, собираю полуживые еще багряные листья клена. Тепло. Сквозь зеленую листву искрятся солнечные блики. Тихо.
И в голове всплывают казалось давно забытые образы и картины…
Я сижу, тихо прижавшись к отцу, вполоборота к амвону, и прислушиваюсь к молитве нашего кантора Мендла. Кончилась утренняя молитва "шахрис". Приступая к дневному богослужению, кантор молится один. Это его личная молитва, с которой он обращается раз в году. В синагоге тихо: никто не смеет нарушить торжественное молчание, разрываемое только словами-плачем кантора и глубокими вздохами слушателей.
"Вот я, бедный деяниями", плачет голос кантора, "стою здесь, напуганный, в смятении, чтобы молить и просить Тебя за народ Твой, который послал меня, недостойного, просить у Тебя милости…
Ты всемогущ, грозен, но Ты ведь Судья, Справедливый, Милосердный, Всепрощающий! Так не отвергай же молитвы моей, услышь меня!"
Проникновенный, отрешенный от всего плач. Голова спрятана под талесом. Почему он плачет, всхлипывает, как беспомощный ребенок? Что он натворил? В чем его грех? Убил кого? Ограбил? Нарушил клятву? Тору осквернил? Вдруг Мендл вскакивает со своего сиденья, вскидывает руки над головой, из груди его вырывается леденящий крик: "ШАД-Д-ДАЙ!" - Всевластитель!..
Неужели этот громоподобный рык исторгнут из слабой груди Мендла?
В полном изнеможении Мендл валится на сидение и весь народ, словно спеша на выручку своему преданному заступнику, начинает громко читать очередную молитву…
Солнце садится. Пора домой!
Ни Хавы, ни детей, ни внуков дома нет. Приду, раздену праздничный наряд, надену передник и пойду на кухню варить себе кашу из концентрата.
Праздник мой не вышел.
[i] Новогодняя молитва "И поведаем о грозной святости этого дня".
[ii] "Клойз" - небольшой молитвенный дом.
[iii] "Двейкес" - слияние. У хасидов - восторженное слияние духа молящегося с духом Б0жества.
Как быстро бежит время! На себе этого не замечаешь. Но вне себя перемены обнаруживались часто. Меняются улицы, дома, люди. Одни исчезают, другие появляются. Стареют взгляды, отживают обычаи. Возникают новые понятия, новые потребности, новые вещи.
Словно сидишь неподвижно в вагоне скорого поезда и наблюдаешь в окно, как появляются и исчезают телеграфные столбы, деревья, грядки капусты и картошки. Вот мелькнула босая девочка в белом платьице, парень помахивает кнутом, пыхтит одинокий трактор, удаляется по серой дороге грузовик. Непрерывный поток. Может ли жизнь остановиться?
Сознание не мирится с тем, что знакомые вдруг умирают, что больше их уже не увидишь, что из уже ничто не интересует, что для них все исчезло, кончилось. Был человек - и нет его. И тебе не станет, а жизнь не остановится и будет продолжать свой бег.
Два раза на моей памяти бег жизни словно остановился: первый раз - весной 1919 года во время петлюровских погромов в Балте, второй раз 22-23 июля 1941 года после бомбардировки Одессы.
Почти на месяц остановилась жизнь города весной 1919. Евреи прятались от бандитов в погребах, бункерах, на чердаках, кто как мог. Лавки и мастерские были закрыты. Никто туда носа не показывал. Улицы пусты. Никто ничего не делает. Мама из чего-то что-то готовит, а папа иногда где-то рыщет тайком по чужим огородам в поисках чего-то съедобного для семьи.
Я сидел со всеми в погребе за замаскированной от бандитов дверью и чтобы не умереть от тоски и безделья читал днем при тусклом свете проникающих сквозь щели досок солнечных лучей немецкие книжки и старался запоминать незнакомые слова. С наступлением темноты заваливался спать в какой-то сырой и затхлой нише.
Словно кем-то забытые стояли бессмысленные дни. И только с приходом советской власти жизнь города возобновилась и пошла проторенными путями.
В другой раз я ощутил, что жизнь как бы остановилась в день первой бомбардировки Одессы ровно через месяц после начала войны.
Я остался один в квартире. Жена и дети эвакуировались в неизвестное. В ночь на 22 июля фашистские стервятники бомбили город. Оставаться дома на четвертом этаже казалось рискованным. Лучше чувствовать под ногами твердь. Я сошел вниз и стал в воротах дома, наблюдая как прорезают небо трассирующие пули и прислушиваясь к взрывам. Пошел посмотреть на горевший на соседней улице дом. Дом горел ярко, с крыши сыпались пучки искр. Пожара никто не тушил. Постоял и пошел бродить по улицам. Стал у какого-то подвала, откуда слышались голоса. Зашел. Никто меня не заметил, никто ничего не спрашивал. Где-то в углу нащупал свободное местечко, прикурнул и заснул.
Утром грязный, нечесанный, потеряв шапку в подвале, пошел домой. Умылся и пошел на работу.
Какая там работа? Никто ничего не делал. Посетителей не было. К чему что-то писать, что-то учитывать, кому-то отвечать на запросы? Все остановилось. Начальство решило распустить служащих. Зав. отделом кадров в спешке готовила и выдавала справки собирающимся покинуть город.
Магазины не торговали. Кое-где раздавали товары бесплатно и толпились люди, чтобы чем-нибудь поживиться на дармовщину.
Такая оторопь продолжалась два дня. Потом город пришел в себя. Начиналась новая непривычная жизнь. Стали привыкать к воздушным налетам, к очередям. С тревогой узнавали ежедневно о быстром продвижении немцев по нашей территории.
Стали тайно эвакуировать жен и детей партийных и советских работников, офицерского состава. Потом эвакуация пошла открыто. Лихорадочно доставали талоны на пароход. Мужчин не выпускали.
Не имея куда деться, один, без семьи, пошел в райвоенкомат и попросил мобилизовать в армию. Расписывал свои знания немецкого языка, что даст возможность использовать меня в качестве переводчика при допросе военнопленных. На столе лежали груды воинских билетов мобилизованных, которые ждали отправки в части, а транспорта не было. Меня не взяли, велели ждать. "Когда надо будет, позовем"
Что делать? С помощью знакомого получил возможность эвакуироваться на Кавказ. Поехал искать семью, от которой, конечно, никаких писем не было и не могло скоро быть. Почтовая связь с наступлением войны тоже разладилась. Неожиданно обнаружил местопребывание семьи на какой-то кубанской станции. Оказавшись снова вместе, мы пустились через Каспийское море в Красноводск оттуда в Ташкент, где жила какая-то дальняя родственница и где мы надеялись найти приют.